21.11.2012 в 02:43
Пишет Ackerley:Джон Коннолли. Новая дочьURL записи
Рассказ Джона Коннолли, иллюстрирующий отношение писателя к персонажам родной мифологии. Эльфы здесь предельно НЕдобрые и НЕмилые создания.
Предупреждение: жуть, короче говоря.
Новая дочьНовая дочь
По правде говоря, не могу вспомнить, когда впервые заметил странности в ее поведении. Она ведь развивалась, менялась – или так мне казалось – каждый божий день. Этот аспект родительства труднее всего объяснить тем, у кого нет детей – то, что новый день всегда привносит что-то неизвестное и неожиданное, открывая те черты личности, о которых вы и не подозревали. Еще сложнее это дается отцу-одиночке, воспитывающему дочь, потому что часть ее всегда остается сокрытой от него, неведомой. По мере ее взросления завеса тайны лишь сгущается, так что ему остается лишь положиться на свою любовь и воспоминания в попытках сохранить близость с той, что некогда была его маленькой дочуркой.
А может, все это касается только меня, и у других мужчин не бывает подобных провалов в отношениях с дочерьми. Ведь некогда я, будучи женатым, полагал, что понимаю женщину, с которой делю постель, но ее недовольство жизнью, которую она сама выбрала, должно быть, закипало в течение долгих лет, прежде чем излиться на меня. Это стало для меня ударом, но не столь сильным, как можно было ожидать. Оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что ее недовольство каким-то образом сообщалось мне тысячью неощутимых сигналов, так что я заранее был готов к этому задолго до того, как разразился гром.
Моя собственная роль в этой истории представляется довольно-таки пассивной, но в том-то и дело, что я по природе не напорист. Я никогда не стремился бежать впереди паровоза и, обдумывая тот путь, что некогда привел меня и жену к алтарю, я признаю, что это свершилось ее стараниями. И все же я был готов побороться с ней за детей, несмотря на то, что и юрисконсульты, и инстинкты твердили, что суд редко решает подобные дела в пользу отца. Однако, к моему изумлению, жена сочла детей обузой, которую стоит оставить за бортом, хотя бы на время. Она рассудила, что с двумя малышами на руках – Сэму исполнился годик, а Луизе – шесть – она едва ли сможет покорить открывшиеся перед ней просторы. Так что они остались со мной, и на том дело кончилось. Она навещает их пару раз в год и иногда заглядывает проездом. Порой она заговаривает о том, что когда-нибудь они переедут жить к ней, но мы оба понимаем, что этому не бывать. Они уже освоились с таким положением и с ними все в порядке. Думаю, они счастливы – ну, в общем, были.
Сэм – ласковый и смирный, он от меня не отходит. Луиза куда более самостоятельна, ей не терпится исследовать границы своих возможностей и испытать на прочность все ограничения, и по мере взросления эти черты проступали все явственней. Быть может, она давно уже перестала быть прежней собой, даже раньше, чем мы купили тот дом. Не знаю. Единственное, что я могу сказать с уверенностью – это что, однажды проснувшись, я различил в темноте, что она стоит у моей кровати, где рядом со мной спит мой сын. И я сказал моей дочери – или той, что была ей:
– Что случилось, Луиза?
И она ответила:
– Я не Луиза. Я – твоя новая дочь.
Но я забегаю вперед. Мне следует рассказать, что этому заявлению предшествовали несколько тревожных месяцев. Мы переехали из города в деревню в надежде на более спокойную и мирную жизнь. Мы продали свой дом за сумму, которая и по сей день представляется мне гигантской, и выкупили старый дом приходского священника с пятиакровым участком в окрестностях городка Мерридаун. Прекрасное приобретение по абсурдно низкой цене, что позволяло нам в дальнейшем устроиться со всеми удобствами и не скупиться на образование детей. В любом случае, Луизе и Сэму предстояло ходить в новую школу и расстаться со старыми друзьями, однако они не возражали. Моя бывшая также, после ряда неизбежных препирательств, порешила не выдвигать официального протеста. В любом случае, я сразу сказал детям, что ничего не решено бесповоротно: переедем туда на время и, если не приживемся там к концу испытательного периода, то вернемся в город.
В доме было пять спален, четыре – весьма просторные, так что выбор у детей был куда шире, чем в городе. Две спальни так и остались пустовать, в то время как я занял третью, на задах дома. Вдобавок там имелась большая кухня с окнами, выходящими в раскинувшийся за домом сад, столовая, кабинет, который я приспособил под собственные нужды, и несколько обширных гостиных, увешанных книжными полками. Справа от дома располагались старые конюшни. Они давно уже не использовались по назначению, однако все еще хранили слабый запах сена и лошадей. Беглый осмотр показал, что в них слишком мрачно и сыро, чтобы здесь играть.
Похоже, этот дом долго не могли сбыть с рук, но я не мог понять, в чем причина, лишь несколько месяцев спустя. Видимо, житье здесь никому не приносило радости, и со временем заботу о местных прихожанах препоручили священникам из Грэвингтона, городка рангом повыше, которые взяли на себя службы в старой церкви.
После того, как отсюда съехал последний священник, тут поселилась художница, иллюстрирующая детские книги, но она не задержалась здесь надолго и, переселившись куда-то на север, вскоре погибла при пожаре. Учитывая характер ее работы, я подозревал, что скромная плата за наем дома стала для нее непосильным бременем. Как-то раз я наткнулся на коробку с ее бумагами посреди мусора и валежника, наваленного на заднем дворе. Она явно пыталась спалить всю эту кучу, но то ли огонь не занялся, то ли его загасил дождь, поскольку коробка вся вымокла и на многих рисунках растеклись чернила. И все же по тому, что осталось, можно было судить, что ее пристрастия простирались куда дальше рисунков для детишек. На неизменно ужасающих рисунках преобладали бледные человекоподобные создания с искаженными чертами лица, узкими миндалевидными глазами, неправдоподобно широкими ноздрями и разверстыми ртами, словно их существование всецело зависело от обоняния и вкуса. У некоторых от костистых выступов на спине отходили длинные потрепанные крылья, исколотая и изорванная мембрана которых напоминала о разлагающихся в паучьей сети стрекозах. Я поспешил избавиться от этих рисунков, чтобы они не попались на глаза детям: парафин послужил гарантией того, что на сей раз дело выгорит в буквальном смысле.
В самом приходском доме не было ничего зловещего; свежая краска на стенах и новая мебель, сменив мрачные оттенки и старые драпировки на более солнечные тона, полностью преобразили интерьеры. На задворках сада росли яблони, а за ними расстилались покатые поля, что спускались к ручью, журчащему под тесным навесом ветвей клонящихся к воде деревьев. Свежая трава луговин пропадала зря, ведь, несмотря на мои многочисленные предложения, никто из местных так и не заинтересовался приобретением прав на выпас скота на моем участке.
Причина подобной нерешительности крылась в насыпи, возвышающейся на третьем поле, в равном отдалении от дома и ручья, около двенадцати футов в окружности, чуть больше шести – в высоту. Ее происхождение оставалось неясным: кто-то из деревни поговаривал, что это – крепость эльфов, былое жилище изначальной мифической расы; другие считали, что это – древнее захоронение, которое, однако, не было упомянуто в археологической летописи этой местности, и никто так и не высказал ни одной внятной идеи кто, или что там покоится. Луизе больше понравилась идея о замке эльфов, так что ее она и взяла на вооружение. По правде, мне она тоже импонировала: дивный народец беспокоил меня куда меньше, чем мысли о разлагающейся под цветущей лужайкой куче костей. Сэм, в противоположность нам, избегал даже думать о насыпи, и, чтобы ее избежать, мы с ним всякий раз закладывали большой крюк по полям, в то время как его авантюрная сестра упорно ходила по прямой, нередко махая нам рукой со своего поста на вершине холма, когда мы проходили мимо.
Сэм всегда немного побаивался сестры из-за ее непредсказуемости, в то время как Луиза, заботясь о брате, постоянно подзуживала его, чтобы тот перестал цепляться за детство и вел себя как мужчина. В результате Сэм вопреки собственным благим намерениям постоянно попадал в неудобные, а порой и болезненные ситуации, из которых его вынуждена была вызволять сестра. Это неизменно заканчивалось слезами, взаимными упреками и временным избавлением от подначек сестры, но затем она вновь бралась за его воспитание. Она всегда придумывала что-то новое, способное его увлечь, нечто в ее характере неизменно завораживало и подчиняло его. Опять-таки, вот отчего я не мог заметить происходящих в ней изменений, ведь они творились на фоне постоянно меняющихся настроений и побуждений.
И все же, как следует поразмыслив над этими событиями, я в самом деле припоминаю одно событие, спустя две недели после переезда. Меня разбудил наводнивший дом сквозняк и стук оконной рамы. Я вылез из постели и пошел на звук, исходящий из спальни дочки. Она стояла у окна, перегнувшись через подоконник.
– Что ты делаешь? – спросил я.
Она быстро отвернулась от окна, захлопнув его.
– Мне показалось, что кто-то зовет меня.
– И кто же это, по-твоему?
– Люди из крепости. – При этих словах она улыбнулась, и я расценил это как шутку, однако от меня не укрылось, что она припрятала что-то, залезая в постель. Я выглянул из окна, но ничего не различил в темноте. На подоконнике же валялись окрашенные щепки, отодранные от рамы близ защелки, но их тут же унес налетевший порыв ветра.
Я подошел к Луизе: она мгновенно погрузилась в сон, словно измотанная своими усилиями, спрятав руки под одеяло. В ее волосах застрял лист – возможно, его задуло ветром – и я осторожно вытащил его, откинув волосы с ее лба, чтобы они не щекотали ее во сне. При этом пальцы коснулись чего-то грубого близ ее плеча, и я осторожно откинул одеяло. Ее кукла Молли, с которой она всегда спала, исчезла; на ее месте лежала грубая фигурка, свернутая из прутиков и соломы. Она напоминала человечка с необычайно длинными конечностями и раздувшимся животом, с головы свешивались шесть спутанных прядей. На месте рта зияла круглая дыра, над ней – миндалевидные глазницы. Из спины торчали шесть листков одуванчика, имитируя крылья.
Внутри полого живота я заметил движение. Присмотревшись, я разглядел большого паука, заключенного в клетке из веток и соломинок. По случайности забраться туда он не мог: слишком уж плотным было плетение фигурки; выходит, кто бы ни сделал эту куклу, он нарочно засунул туда паука, который отчаянно тыкался во все щели, силясь выбраться из заточения. Когда я вытащил фигурку из пальцев дочери, он содрогнулся, затем скрючился в смертельной судороге.
Я отнес уродливого человечка в кабинет и оставил на полке, прежде чем вернуться в постель. Когда я вернулся на следующее утро, фигурка распалась на части – не осталось ни следа былых очертаний, а сидевший внутри паук превратился в ссохшийся шарик хрупких конечностей.
Я смог поговорить с Луизой о ночном происшествии не раньше полудня. Оказалось, что она не помнит ни нашего разговора, ни куда подевалась Молли и как в ее постели оказалась соломенная фигурка. После нашего разговора она тут же принялась обыскивать дом в поисках своей старой куклы. Небо потемнело и в воздухе висело предвкушение дождя. Сэм дремал, за ним приглядывала местная женщина по имени миссис Амворт, выглаживая белье. Несмотря на хмурое небо, я решил пройтись и вскоре обнаружил, что, не совсем без тайного умысла, направляюсь к насыпи на третьем поле. Даже под ярким солнцем было в этом холме что-то угрожающее; теперь же, под низкими тучами, казалось, будто я ощущаю присутствие сознания, словно внутри него зрели заговоры. Я пытался отбросить это чувство, но ночные слова Луизы не выходили из головы. Ее окно выходило на поля, и, стоя у окна, она могла смотреть на насыпь; за ней не было ничего, кроме ручья и пустого луга.
Я подошел к насыпи, присел на корточки у ее основания и положил ладонь на подножие. Рука ощутила тепло. Беспокойство тут же отступило; я чувствовал, как постепенно расслабляюсь, глаза закрываются, а нос наполняет аромат диких цветов и текущей воды. Мне хотелось прилечь на землю и отдохнуть, позабыв все тревоги, наслаждаясь упругими прикосновениями травинок. И я уже начал поддаваться этому побуждению, как вдруг в моем мозгу вспыхнуло непрошеное видение: я одновременно увидел и почувствовал приближение существа, что несется ко мне из глубины насыпи по тоннелю с пронизанными корнями земляными стенами, расплющивая червей и насекомых на своем пути. Я успел заметить бледную кожу создания, лишенного света, заостренные удлиненные уши, широкие плоские ноздри под щелевидными углублениями, где некогда были глаза, теперь скрытые испещренной темными прожилками кожей, и рот, растянутый в вечной ухмылке, оттянутая нижняя губа обнажила зубы, десны и плоть. Оно прижимало к телу истерзанные, измочаленные крылья, иногда хлопая ими о земляные стены, в отчаянной жажде полета, которого оно столь давно было лишено.
И оно было не одно. За ним следовали другие, спеша к коленопреклоненному человеку, движимые жаждой моего тепла и непостижимой для меня злобой. Мои глаза распахнулись, сознание стряхнуло пелену, и я отдернул руку, отпрянув от насыпи. На краткий миг я ощутил ладонью дрожь, словно какая-то сила пыталась пробить слой земли, чтобы утащить меня за собой.
Я поднялся на ноги и отер с ладоней траву и грязь. Там, где только что лежала моя рука, я заметил что-то красное. Я осторожно потыкал его прутиком – и к моим ногам скатилась оторванная голова куклы. В рыжих волосах вились черви, а из пустой шеи посыпались жуки. Это была голова Молли – куклы моей дочери, и лишь когда первые капли дождя упали на лицо, я нашел в себе силы поднять ее и отнести домой.
Когда я зашел к Луизе, чтобы поговорить с ней, она занервничала и ударилась в слезы, упорно отрицая, что в чем-то провинилась, и казалась искренне шокированной, когда я показал ей, что осталось от ее куклы. На самом деле, мысль, что ее Молли осталась где-то под землей, привела ее в такое отчаяние, что мне пришлось остаться с ней, пока она не заснула. Я собственноручно замкнул ее окно на ключ, который прежде не доводилось использовать, сунул его в карман и лег спать, зажав его в руке, убедившись, что прочие входы в дом на запоре.
Той ночью разразилась настоящая буря, сотрясавшая двери и окна. Меня разбудил плач Сэма, и я уложил его в свою кровать. Затем я заглянул к Луизе, но ее сон, казалось, немало не тревожил грохочущий за окном шторм.
На следующее утро, отодвинув занавеси, я не обнаружил никаких следов буйства стихии в залитом солнцем саду. С мусорных баков не слетели крышки, с деревьев словно бы не упал ни один лист, даже цветочные горшки на подоконнике ни на дюйм не сдвинулись с места.
Да и в деревне ни единая душа не приметила хотя бы слабого ветерка прошедшей ночью.
Дни сменяли друг друга, лето наливалось жарой. Мы накрывались тончайшими простынями и ворочались ночь напролет, пока наконец не одолевала усталость, принося долгожданный отдых. Пару раз особенно жаркими ночами я просыпался от постукивания по стеклу, доносящегося из соседней комнаты, и обнаруживал, что Луиза, пребывающая где-то на грани между сном и бодрствованием, стоит у окна, царапая замок. Тогда я осторожно приближался, смутно припоминая, что опасно будить лунатиков, и отводил ее обратно в постель. По утрам она не помнила, как вставала, и больше не заговаривала о жителях крепости. Но на обратной стороне стекла начали появляться отметины – тонкие параллельные линии, словно по нему царапали огромной вилкой, и под окном скопилось еще больше оторванных от рамы щепок. Во снах меня преследовали тени летающих существ, вновь расправивших крылья во мраке ночи. Они кружили вокруг дома, пробуя запоры дверей и окон на прочность, исступленно пробиваясь к спящим внутри детям.
Сэм больше не спускался со мной к ручью. Вместо этого он отсиживался дома, в собственной комнате с зарешеченными окнами или в моем кабинете с узкими железными рамами, что открывались лишь на дюйм в верхней части окна. Когда я пытался выяснить, что его тревожит, он отказывался говорить, что вызвало подобные перемены в его поведении, отмалчиваясь на все вопросы, кроме тех, что требовали непосредственного разрешения.
Затем однажды меня вызвали в Лондон по неотложному делу, и пришлось остаться там на ночь. Несмотря на мой наказ держать окна и двери на запоре миссис Амворт, которая согласилась посидеть с детьми, оставила окно в комнате Луизы слегка приоткрытым, чтобы ей лучше спалось на свежем воздухе.
И то, что жило внутри насыпи, не замедлило принять приглашение, и все изменилось бесповоротно.
Именно благодаря Сэму я заметил произошедшие с его сестрой перемены. Прежде обожавший Луизу, теперь он начал сторониться ее, отказывался играть с ней и еще больше, чем прежде, жался ко мне. Однажды, уложив его, я услышал какой-то шум в его комнате и решил посмотреть, что там творится, обнаружил, что его дверь изнутри подпирают стул, диванные подушки и ящик с игрушками. Сперва он отмалчивался в ответ на мои вопросы, закусив нижнюю губу и глядя под ноги. Но вскоре его губы задрожали и, разразившись потоком слез, он признался, что боится.
– Чего? – не замедлил спросить я.
– Луизы.
– Но почему? Она – твоя сестра, Сэм. Луиза тебя любит. Она никогда тебя не обидит.
– Она зовет меня играть с ней.
– Но ведь ты любишь с ней играть, – сказал я, внезапно осознав, что, хотя это когда-то было правдой, это больше ей не было.
– Ночью, – добавил Сэм. – Она хочет, чтобы я ушел вместе с ней, чтобы играть в темноте. В крепости. – Затем его голос вовсе заглушили безутешные рыдания.
Но когда я расспросил Луизу о страхах, что мучают ее брата, она лишь заявила, что он врет, и что она сама не желает с ним играть. Я пытался настаивать, но она и вовсе перестала отвечать, и наконец я сдался, раздосадованный и не на шутку встревоженный. В последующие дни я наблюдал за Луизой, подмечая, что она сделалась на диво притихшей и настороженной. Говорила она все меньше и меньше и теряла аппетит: съедая только мясо, овощи она оставляла, отодвигая их на край тарелки. На любые замечания о ее поведении она попросту замыкалась в молчании. Но что я мог сделать, чтобы призвать ее к порядку? Да и за что ее, собственно, наказывать, я не знал – пока не поймал ее за тем, как она изучает решетку на окне Сэма, благодаря которой он не сможет открыть окно, пока не подрастет, ковыряя замок ногтем. Впервые я дал волю своему недовольству ей, потребовав немедленных объяснений. Вместо ответа она попробовала проскользнуть мимо меня, но я поймал ее за плечи и хорошенько встряхнул. Я готов был ее ударить – так она меня разозлила, но, заглянув в ее глаза, я углядел в глубине зрачков красный отблеск, словно сполохи огня в глубине бездны; внезапно я заметил – хотя, может, мне почудилось – что самый разрез ее глаз сузился и слегка скосился.
– Не трожь меня, – прошептала она – и в ее голосе проступили хриплые, грубые ноты. – Если еще хоть раз до меня дотронешься – ты пожалеешь об этом. – С этими словами она вырвалась из моих рук и выбежала из комнаты.
Той ночью я лежал без сна и думал об огне, вспоминая, как он пожирал рисунки моей предшественницы. Я размышлял над причинами ее смерти и внезапно она на миг предстала перед моими глазами, как она, измученная собственной фантазией, швыряет в очаг листок за листком в тщетной надежде, что их уничтожение принесет хоть немного покоя ее душе. Ее гибель была признана плодом несчастного случая, но теперь у меня были основания в этом сомневаться. Есть границы тому, что может вынести рассудок, прежде чем начнет искать избавления от страданий.
Остается рассказать лишь об одном случае, о том, что испугал меня сильнее прочих. За неделю до этого Сэм пожаловался, что потерялся его мишка, который его мать подарила ему на третий день рождения. Эта замызганная игрушка с разнокалиберными глазами и неряшливыми черными швами там, где мех порвался и был наспех зашит его неумехой-отцом, но Сэм очень дорожил им. Он обнаружил пропажу вскоре после пробуждения, поскольку всегда клал медведя на столик у кровати. Я попросил миссис Амворт, которая только что пришла, помочь в поисках, а сам пошел к Луизе, чтобы спросить, не видала ли она мишку. Я не нашел дочь ни в ее комнате, ни в других частях дома и вышел во двор, призывая ее. Лишь зайдя в сад, я заметил ее вдали: она стояла на коленях у подножия насыпи.
Не знаю, что за инстинкты подсказали мне не оповещать ее о своем появлении. Зайдя с востока под прикрытием деревьев, я наконец-то разглядел, чем она была занята, но, стоило мне приблизиться, как она поднялась на ноги, вытерла руки о платье и убежала к дому. Я подождал, пока она не скрылась за деревьями сада, и подошел к насыпи.
Думаю, я заранее знал, что найду. В земле темнела свежевыкопанная ямка и, покопавшись в ней, я ощутил под пальцами мех. На меня из углубления воззрились глаза медведя, и я дернул сильнее. Раздался звук рвущейся ткани, и у меня в руках осталась лишь голова. Сколько я ни рыл землю в поисках туловища мишки, мне не суждено было его найти.
Я отступил от насыпи, обостренно ощутив необычность ее очертаний: прямоту линий, наводящую на мысль о лежавшем в ее основе плане; уплощенность вершины, словно подбивающей неосторожного путника прилечь, отдавшись исходящему из недр теплу, и, наконец, роскошный цвет покрывающей возвышенность травы, насыщенность которого вызывала чувство нереальности.
Повернувшись, я увидел фигурку, стоящую на краю сада – незнакомую девочку, что была моей дочерью.
Я подошел к концу повествования, и теперь вам известно практически все. Я вновь лежу в кровати, и моя дочь стоит передо мной во тьме; в ее глазах мелькают красные отблески при словах:
– Я – твоя новая дочь.
И я верю ей. Подле меня спит Сэм. Теперь я беру его к себе по ночам, даже когда он спрашивает, почему ему больше нельзя спать в собственной комнате как большому мальчику. Иногда он просыпается из-за моих снов, в которых моя дочь покоится под насыпью, ни мертвая, ни живая, окруженная бледными существами, что забрали ее и не отпускают от себя, движимые любопытством и ненавистью, и толща земли поглощает ее крики. Я пытался добраться до нее, но на глубине нескольких дюймов лопата ударилась о камень. Что бы ни обитало внутри холма, оно хорошо позаботилось об укреплении своей крепости.
– Уходи, – шепчу я.
Красный отсвет в глазах на миг гаснет, когда она мигает.
– Ты не можешь стеречь его вечно, – говорит моя новая дочь.
– Ошибаешься, – отвечаю я.
– Однажды ты уснешь с открытым окном или незапертой дверью, – шепчет она. – Однажды твоя бдительность ослабнет, и тогда у тебя появится новый сын, а у меня – новый брат.
Я крепко прижимаю связку ключей к груди. Она висит на цепочке у меня на шее, и я никогда не выпускаю ее из вида. Лишь ночью нам грозит опасность. Только когда заходит солнце, они приходят, чтобы лишний раз проверить запоры. Я уже выставил дом на продажу, и скоро мы уедем отсюда. Время поджимает, и нас, и их.
– Нет, – говорю я и наблюдаю, как она отступает в угол комнаты и медленно опускается на пол, а кровавые блики продолжают кружить за окнами и дверьми, что оберегают меня и спящего рядом сына, моего настоящего сына.
Пока что.
